ДМИТРИЙ НЕБОЛЬСИН «ДВАЖДЫ МЛАДШИЙ ЛЕЙТЕНАНТ», роман Журнальный вариант. Часть седьмая:  "Рибниц-Дамгартен"

                                                                 ПОРА ДЕЙСТВОВАТЬ

Обычно дневная смена заканчивала работу в 7 часов вечера и возвращалась в лагерь. После ужина отводился час на туалет и посещение санчасти. Затем поверка - все ли на месте (у нас было принято называть проверку поверкой). Потом запирались двери, закрывались окна. В 10 часов вечера - отбой. Гасился свет и только одна тусклая электролампочка всю ночь горела в углу барака над парашей.

Долгие вечера пленные коротали по-разному: одни сразу же ложились спать, другие при свете самодельных коптилок и свечей мастерили детские игрушки, матрешек, курочек, “ванек-встанек,” их  охотно покупали немцы, третьи делали зажигалки, кольца, четвертые - шили брезентовые сапожки, тапочки, фуражки и многое другое. Материала было достаточно, в основном, это были отходы производства, отвозимые на заводскую свалку. Но и со свалки  брать ничего не разрешали. Приходилось рисковать - воровали. Правда, немцы: рабочие, мастера, охранники - на это смотрели сквозь пальцы, поскольку все делалось для них, по их заказам. А рукодельничать пленные умели - среди нас были классные мастера. Взамен от немцев мы получали марки, хлеб, сигареты.

Не обходилось и без "культпросвета". Были свои доморощенные артисты, вокруг которых собирались военнопленные и слушали, как те "травили" анекдоты или рассказывали забавные истории про любовь. Тогда, забыв обо всем на свете, мы неудержимо хохотали от всей души и никто не пытался нас остановить. Вспоминали прошлое, мечтали о будущем и, конечно, о женщинах, которых так не хватало в неволе.

Нередко возникала потребность исповедоваться друг перед другом, открыть свои горькие тайны, словно мы хотели успеть, пока живы, высказать все, что тревожило наши необлегченные души. Чувство вины за плен тяготило многих и каждый хотел эту безвинную вину искупить перед Отчизной.

В плен попадали по-разному, одни - в жесточайших сражениях, другие - без боя. Например, дивизия ленинградских ополченцев в первые же часы на фронте попала под бомбовый и танковый удар немцев и оказалась почти вся в плену. И такие были в нашей рабочей команде.

Меня тоже не покидало чувство вины. Почему? Потому, что мы, молодежь, комсомольцы, воспитывались в духе патриотизма. Для нас, как и для японских самураев, плен представлялся позором. В наших песнях звучала только победа: "Мы рождены, чтоб сказку сделать былью ...", "Враг будет бит повсюду и везде..." и так далее. Я считал плен изменой. С какой брезгливостью на фронте я относился к освобожденным из плена бойцам. И вдруг ...сам оказался в плену! Только теперь я понял, что без пленных войн не бывает. Даже в простой драке один из двух почти всегда остается побежденным. А на войне все сложнее.

В плену гораздо сильнее, чем на фронте я ощущал постоянное дыхание смерти,  меня одолевала тоска по родным местам, по матери. Тоже переживали и мои товарищи. Может быть, поэтому между военнопленными складывалось больше чистых человеческих отношений, чем где-либо.

Так или иначе, меня точило чувство вины и грызла совесть, я стал задумываться над возможностью искупить свою вину там, на заводе Бахмана. В голове возникали разные планы, которые будоражили мой мозг настолько, что я подолгу не мог уснуть. В уме я проигрывал захват аэродрома, расположенного на берегу залива Балтийского моря, уничтожение самолетов и многие другие варианты.

Наконец, решил поговорить с Андреем Панченко. Андрей внимательно выслушал меня и после длительной паузы ответил:

 – Я полностью с тобой согласен, что надо действовать. Но действовать бесшабашно, как ты предлагаешь, идти на заведомый провал, не советую. Хорошо, предположим, разгромили комендатуру, полицейский участок, забрали допотопное оружие, к нам присоединились острабочие, французы и другие, внезапной атакой взяли аэродром. Что будем делать дальше? Что? Уничтожим самолеты, займем круговую оборону. Ну, а дальше, дальше-то что? Погибать?

 – Зачем погибать? – возразил я, – На самолетах, в диспетчерской имеются радиостанции, можно открытым текстом, морзянкой звать наших на помощь. Авось, что-нибудь организуют. Я так думаю.

– А если не организуют, Митя, не захотят рисковать из-за какой-то сотни пленных, что тогда будем делать?

В итоге Андрей не поддержал мои планы по захвату аэродрома:

 – Риск, конечно, должен быть. Но при этом должен быть хотя бы маленький процент выживания. У тебя этот процент - ноль.

 – Нет, – возразил я, – целиком и полностью согласиться с тобой не могу. Ты считаешь, что наши не очень-то болеют за своих пленных и рисковать, как ты сказал, из-за какой-то сотни не станут. Я думаю совсем не так. Аэродром, о котором идет речь, возможно, имеет стратегическое значение. Ты посмотри, сколько самолетов кружатся над ним, садятся, взлетают, снова садятся, одни прилетают, другие улетают и так без конца, день и ночь. Нет! Это не простой аэродром. Захват такого объекта может сыграть важную роль в наступлении нашей армии. Ты помнишь, Андрей, нашего командира роты Жака Жанэ? Помнишь, что он сказал перед боем? Он сказал, что он не хотел бы сейчас умирать. Но Жак поднял в атаку роту и первым погиб за Францию и за нас с тобой! Я тоже не хотел бы сейчас умирать, но на захват аэродрома пошел бы без оглядки.

В конце концов, мы договорились: вопрос о захвате аэродрома с повестки дня не снимать, еще и еще раз хорошенько продумать и взвесить.

И вот однажды, Андрей Панченко заговорил, что неплохо было бы вывести из строя уже отремонтированные самолеты “Хенкельс-111”. По его замыслу эта диверсия выполнима, хотя и требует большой осторожности и тщательной подготовки. Надо было проникнуть на завод, в цех, где стояли готовые к отправке машины и перерезать в каждой из них главный многожильный кабель. Этого достаточно, чтобы задержать выпуск бомбардировщиков на две-три недели. А возможно, и на целый месяц, так как потребуется замена всей многокабельной системы самолета. Андрей знал, где и как резать кабель, так как несколько месяцев работал вместе с немцем по укладке главного кабеля. Идея была заманчивой и мы решили немедленно приступить к ее вопло­щению.

Для этого мы привлекли надежных помощников: Ефима Бронникова, нашего фельдшера и Варю Куст, девушку из острабочих. О ней я расскажу отдельно.

                                                                                  ВАРЮШКА

Варвара Максимовна Куст, 1925 года рождения, украинка, уроженка Харьковской области, Староверовского района, села Власовки, была угнана немцами в Германию в начале 1942 года. Родители девушки умерли от голода в 1933 году. Воспитывалась теткой.

Варюшка особой красотой не выделялась, но и сказать, что она была некрасива, тоже нельзя. Обыкновенная девушка с необыкновенным взглядом удивительных, зеленовато-серых, насмешливых глаз. На голове - цветастый платок, из-под которого выбивались слегка растрепанные каштановые волосы. На похудевшем, чуть скуластом лице - яркий румянец. Встретились и познакомились мы на немецком заводе Бахмана.

Раньше мне не приходилось бывать на заводах, поэтому когда нас, военнопленных, впервые привели в заводской цех, меня поразил непривычный непрерывный шум: визжали бормашины, трещали пневматические молотки, шипели шланги компрессоров. В два ряда, во всю длину громадного цеха, стояли на подставках самолеты “Хенкельс-111”.

К одному из таких самолетов меня привел мастер-немец и, показав мое рабочее место, куда-то ушел. Я сел на ящик и стал его ждать. Вдруг  почувствовал, как у меня из-под ног потащился шланг. Шланг поднимался куда-то вверх. Подняв голову, я увидел улыбавшуюся мне девушку.

 – Хлопец, видкиля ты взявся? Хиба военнопленный? – спросила она.

 – Да. Военнопленный, – откликнулся я и спросил в свою очередь, – Ты что там делаешь?

 – Ничего. Пыль глотаю во цим шлангом. Чуешь, як вин шипить, – ответила девчушка, мешая русскую речь с украинской. Потом спустилась вниз. На ней был синий комбинезон и цветная косынка, туго повязанная до самых бровей. Мы с нескрываемым интересом разглядывали друг друга.

 – Тебя как зовут? – поинтересовался я.

 – Варя, – назвалась она, – а як тоби?

 – Меня зовут Митей, – ответил я, не отрывая от нее взгляда. Варя собралась было лезть обратно наверх, но я, шутя, попросил ее:

 – Подожди! Дай хоть посмотреть на тебя, а то не запомню.

Она поглядела на меня в упор и улыбнулась:

 – Дывись, коль охота.

 – А ты красивая! – сказал я и протянул руку. Она рассмеялась и подала свою. Так прошла наша первая встреча.

Варя была одной из многих девушек, работавших на этом заводе. Их называли острабочими. В отличие от других, острабочие носили на груди нашивку "ОСТ". Жизнь у них была тоже нелегкой, хотя их не охраняли и они могли свободно перемещаться по разрешенной территории.

Вскоре Варю перевели в другой цех и я потерял возможность встречаться с ней, так как нам, военнопленным, было категорически запрещено отлучаться с закрепленного рабочего места. Однако Варюшка, несмотря ни на какие запреты, сначала изредка, а потом каждую смену, в короткие перерывы прибегала ко мне повидаться.

Мои мастера, немцы Зигфрид и старик Отто, не могли не видеть этих минутных свиданий, но делали вид, будто ничего не знают и не замечают. Со временем я познакомился со многими украинскими девчатами и многие из них мне нравились (что поделаешь, и в плену молодость оставалась влюбчивой!), но Варя для меня была лучше всех, она полюбила меня, и я дорожил ее первой любовью. Сколько горя выпало на ее худенькие плечи! Пережила страшный голод тридцатых годов, который погубил на Украине сотни тысяч людей, а может быть, и миллионы - кто их считал, в том числе, и ее родителей. Обо всем этом Варя рассказывала мне. Нет, она не плакала, вспоминая то страшное время, но лицо ее становилось грустным, задумчивым, даже суровым.

В выходные дни, по воскресеньям, Варя вместе с другими девчатами уходила на полевые работы в соседние поместья, откуда приносила кое-какие продукты, в основном, картошку, и всегда делилась со мной. Я отказывался, не хотел брать, зная, что она сама живет впроголодь, но Варюшка не хотела и слушать меня, даже обижалась. А однажды неожиданно предложила:

 – Митя, принеси грязное белье - я постираю.

 – Ты что? Разве я сам не могу стирать? Этого еще не хватало! – опешил я.

 – Те ж для меня вовсе не трудно постирать твою рубашку, буду соби стирать, заодно и твои, – сказала она и, улыбнувшись, спросила, – завтра принесешь? Эге?

А в зеленовато-серых глазах блистали лукавые искринки. Пришлось уступить. Белье я приносил, а через день-два получал сверток с чистым, душистым бельем.

Иногда, по выходным дням, украинские девчата приходили к нашему лагерю, усаживались на пригорке, метрах в ста от ограждения (охрана разрешала) и запевали украинские песни. Среди них была и Варя, голос которой выделялся как-то особенно. Как же они пели! На душе становилось теплее и легче. Варюшка мне нравилась всем: красивой фигурой, походкой, мягкой, приятной речью, миловидной деревенской свежестью и строгостью к себе и другим.

Как-то раз француз из военнопленных, проходя мимо Вари, положил на плечо ей руку. Надо было видеть, как молниеносно она развернулась и закатила такую оплеуху не званному ухажеру, что тот чуть не упал. А потом, сам же просил извинения. Еще один такой конфликт произошел позже. Ко мне подошел военнопленный Золотухин Федор, мордастый пожилой мужик, слывший среди нас хорошим портным и сапожником.

 – Слушай, Митя, ты Варьку свою когда-нибудь обнимал? – неожиданно спросил он меня.

 – Нет. А что? – насторожился я.

 – Да так, ничего, – замялся Федор.

 – Ну, говори, говори. Раз начал, то продолжай.

 – Я невзначай шлепнул ее ниже пояса сзади, так она мне чуть рыло не своротила. Ох, лихо ударила!

 – Хорошо еще, что я не видел, а то пришлось бы Ефиму, доктору нашему, твою дурацкую башку ремонтировать. Учти на следующий раз.

 – Я же пошутил, Митя, – оправдывался Федор, – Подумаешь, недотрога!

 – А чего ты пришел ко мне? Извиняться, да? – спросил я.

 – Да, нет. Я же знаю, что она тебе все равно расскажет, так уж лучше я сам...

Когда днем завывали сирены воздушной тревоги и нам разрешали вместе с французами и острабочими уходить в лесное укрытие, Варя быстро находила меня. Каждая такая встреча нам была в радость. Мы по бровке оврага уходили в поле, находили "свой" островок, ложились на землю и начинали мечтать о прекрасном будущем. Иногда Варюшка плакала, прижавшись ко мне лицом, ведь у нее никого из родных не было, тетка и та умерла. Варя тянулась ко мне, боялась потерять, и я боялся потерять ее.

С согласия Андрея я посвятил Варю в задуманную нами операцию и предложил ей участвовать. Она согласилась сразу, только и сказала: “Я с тобой.”

                                                                             ЭРЗАЦ-ЖИЗНЬ

Шла вторая половина 1943 года. Медленно тянулась наша безрадостная, голодная жизнь. Меню не менялось: утром, в обед и вечером все та же баланда из брюквы и дважды в неделю - килограммовая буханка эрзац-хлеба. Брюква настолько надоела, что при одном виде ее в голодном желудке возникали мучительные спазмы, становилось муторно, того и гляди, вырвет. А есть все равно надо, иначе сдохнешь. И ели, через силу запихивая в свою утробу куски ненавистной брюквы.

Воздушные налеты американской авиации с каждым разом становились все сильней и продолжительней. Немцы не могли противопоставить что-либо неуязвимым воздушным крепостям, которые летали на десятикилометровой высоте и были недосягаемыми для немецких истребителей и зенитных орудий. Все чаще и чаще  американские истребители, со свистящим ревом проносились над самой землёй и, взрывая отчаянным грохотом крупнокалиберных пулеметов притихшую округу, стреляли по немецким аэродромам. Завод Бахмана пока не трогали.

Тем временем, из советских военнопленных стали формировать рабочие команды для отправки в Норвегию, где в скрытых штольнях ускоренными темпами готовили секретное оружие. Дошла очередь и до меня. В списках стоял мой номер 90204. На следующий  день намечалась отправка на комиссию в шталаг-2А. Что делать? Я очень хотел проститься с Варей, но ее на заводе не было, она заболела и на работу не ходила. Я решил, во что бы то ни стало, пробраться в цивильный лагерь. Для этого в конце рабочего дня я поменялся верхней одеждой с парнем из цивильного лагеря, он ушел в "мой" лагерь вместо меня, я ушел в цивильный лагерь вместо него.

Варюшка не ожидала моего появления. Она лежала в постели, лихорадочно дыша. Я присел на краешек, взял ее руку и прижал к своим губам.

 – Варя, я пришел проститься, завтра меня забирают в концлагерь.

 Она поняла. Варя знала, что рано или поздно должно случиться то, чего больше всего боялась.

 – Значит, навсегда, Митя, – прошептала она и зарыдала, уткнувшись в подушку. Я старался, как мог, успокоить ее. Наконец, Варя перестала плакать. Лицо ее сделалось серьезным. Она остановила на мне долгий обреченный взгляд и, как бы читая мои мысли, сказала:

 – Вот и тебя потеряла я, Митенька, Теперь опять одна.

 – Нет, – возразил я, – мы найдем друг друга. Вот мой адрес. Сохрани его. Когда будешь на Родине напиши моей маме, – я протянул ей бумажку с моим михайловским адресом.

Вдруг в барак вбежала девчонка и сообщила, что надзирательница делает обход. Вот-вот, будет здесь.

Встреча с этой немкой не предвещала ничего хорошего, бежать из барака было уже поздно. Поэтому, недолго думая, влез под койку и затих. Я лежал ни жив, ни мертв. Надзирательница вошла в барак, что-то спросила, сделала кому-то короткое замечание и удалилась. Все обошлось благополучно, а мог бы угодить в карцер, заодно отведав хлыста, с которым эта паскудная баба никогда не расставалась.

 – Теперь до утра ты никуда не уйдёшь. Раздевайся и ложись рядом, я ведь тебя не боюсь, – сказала Варя, – тильки я отвернусь, шоб ты не захворал.

Утром, простившись с Варей, пожелав девчатам скорейшего возвращения домой, я тем же путем вернулся на завод и затем в свой лагерь.

Стоял август месяц. На дворе было тепло. Уезжающим приказали сдать шинели. Проверили содержимое котомок, разрешили взять с собой котелки, кружки, ложки, ножи и зажигалки. К вечеру на автомашине мы прибыли в Нёйбранденбург, в шталаг.

Русский блок лагеря буквально кишел людьми, а военнопленные все прибывали и прибывали. Порядок в шталаге был прежний: баня, тут же врачебная комиссия, одни налево, другие направо. И опять я, как и в прошлый раз, не прошел комиссию. Не годен - фурункулез. Да! Чуть ли не весь плен меня преследовала эта проклятая болезнь - не хватало защитных сил и, как объяснил мне один русский врач, микробы долбят и долбят мой организм. Исчезнут одни - появляются другие.

 – Ничего, братец, не поделаешь. Вылечить тебя трудно, нужна свобода и хорошее питание. Дай Бог, тебе дожить до конца плена, –  заключил доктор.

В шталаге-2А я пробыл несколько дней. Там долго не держали. Военнопленные должны работать и зарабатывать себе на жизнь - говорили немцы. В Германии все военнопленные, за исключением офицерского состава, находились в рабочих командах.

После комиссии всех, кого признали годными, отправили по назначению. Больных оставили в лагерном блоке, якобы для лечения, а просто слабых стали возвращать в свои рабочие команды. Как же мне не хотелось возвращаться на завод Бахмана, несмотря на то, что там остались мои друзья-товарищи, там осталась Варюшка, которую я успел полюбить. Мне нужно было хоть чуть-чуть поправить свое здоровье, чтобы выжить. Однако в сельскую команду я не попал, в шталаге, как больного, меня не оставили.

И вот я снова появился в своей рабочей команде. Друзья-товарищи встретили меня, как родного, даже место мое в бараке освободили немедля, а Варюшка была на седьмом небе. Когда на следующий день я пришел на завод, ей уже было известно о моем возвращении. Она прибежала в электроцех и у всех на виду, не боясь и не стесняясь, кинулась ко мне, обняла, только и сказала:

 – Митенька, здравствуй! – и стремглав выскочила из цеха. Мой мастер, старик Отто, присутствовавший при этом, похлопал меня по плечу и сказал:

 – Варвара гут, Димитрий, – и многозначительно поднял большой палец.

...Мысль о диверсии не переставала будоражить мою голову. Я настойчиво и внимательно изучал все, что касалось этой операции. Андрей, Ефим и я не один раз собирались в аптеке, обсуждали детали предстоящего. Предстояло пройти "по острию ножа", риск был огромный. Мы даже поклялись никому не раскрывать нашей тайны, а в случае провала умереть, но не выдавать товарищей. Варя тоже не оставалась в стороне. Ей поручили обследовать побережье залива от заво­да до города Рибниц-Дамгартен, приобрести в магазине электрофонарь и кое-что другое. В обсуждении операции она не участвовала, но знала, что ей придется делать.

Продолжение следует